История России. Дворянские балы

История России.

Дворянские балы

Д.Кардовский.Бал в петербуржском дворянском собрании. 1913 г.

Начиная с петровской эпохи во всех государственных высших и средних учебных заведениях, высших школах, иностранных пансионах танец стал обязательным предметом. Его изучали в царском лицее и в скромных ремесленных и коммерческих училищах. В России не только прекрасно знали все новейшие и старинные бальные танцы, но умели исполнять их в благородной манере. Иностранные специалисты - владельцы частных танцевальных классов - невольно перенимали русскую манеру обучения. Танцевальная культура России в XIX веке стояла на большой высоте. Русская школа классического танца с каждым десятилетием, с каждым новым творческим этапом заявляла о себе как о сильной художественно-педагогической системе. Петербург и Москва постепенно становятся самыми значительными хореографическими центрами Европы.

James Tissot

Балы проходили в огромных и великолепных залах, окруженных с трех сторон колоннами Зал освещался множеством восковых свечей в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках В середине зала непрерывно танцевали, а на возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт Здесь играли, сплетничали и философствовали. Бал для дворян был местом отдыха и общения. Музыканты размещались у передней стены на длинных, установленных амфитеатром скамейках. Протанцевав минут пять, старики принимались за карты.

Zichy Mihaly. Бал в честь Александра II в Гельсингфорсе
в сентябре 1863 года в здании вокзала.

Балы проводились по определенной четко утвержденной в дворянском обществе традиционной программе. Поскольку тон балу задавали танцы, то они и были стержнем программы вечера. В XVIII веке было принято открывать бал польским танцем или полонезом, этот танец заменил менуэт, вторым танцем на балу был вальс. Кульминацией бала была мазурка, и завершал балы котильон. Кавалеры на балах заранее записывались, приглашая дам на разные танцы. Во второй половине XVIII—XIX веке дворяне на балы ездили с удовольствием.

Zichy Mihaly.Бал в Концертном зале Зимнего дворца во время официального визита Nasir al-Din S.

Танцы осваивали с раннего детства — с 5—6 лет. Обучение танцам напоминало тренировку спортсмена, которая в нужный момент придавала танцорам ловкость, уверенность, привычность в движениях, непринужденность. Ножки танцующих независимо от их волнения «делали свое дело». Танцы придавали манерам дворянина величавость, грацию, изящество. Это было, как говорят, «в крови» и воспитывалось с детства.

Brozh Karel (Carl). Бал в Николаевском зале Зимнего дворца.

Полонез, которым открывался бал, вошел в моду при Екатерине II. Длился он 30 минут. Все присутствующие должны были принять в нем участие. Его можно было назвать торжественным шествием, во время которого дамы встречали кавалеров. Иностранцы называли этот танец «ходячий разговор». Промах в танцах на балу мог стоить карьеры. Было очень постыдным на балу потерять такт. Вторым танцем был вальс, о котором А. С. Пушкин писал:

Однообразный и безумный,

Как вихорь жизни молодой,

Кружится вальса вихор шумный,

Чета мелькает за четой.

Танец этот действительно немного однообразный, так как состоит из одних и тех же постоянно повторяющихся движений.

Вальс — танец романтический и безумный: партнер обхватывает даму за талию и кружит ее по зале. Только русские исполняли на балах «летучие, почти воздушные вальсы».

Мазурка — это середина бала. Она «приехала» в Россию из Парижа в 1810 году. Дама в мазурке идет плавно, грациозно, изящно, скользит и бегает по паркету. Партнер в этом танце проявляет активность, делает прыжки «антраша», во время которых в воздухе он должен уда-рить нога об ногу три раза. Умелое пристукивание каблуками придает мазурке неповторимость и шик. В 20-е гг. XIX века мазурку стали танцевать спокойнее, и не только потому, что от нее страдал паркет. Об этом писал А. С. Пушкин:

Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале все дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы,
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.

Под звуки вальса, художник Владимир Первунинский

Мазурку танцевали в четыре пары. При ее исполнении допускались разговоры. Каждый новый танец на балу содержал меньше форм торжественного балета и больше танцевальной игры, свободы движений. В конце бала исполняли французский танец котильон. Он представлял собой танец-игру, шаловливый и непринужденный. Кавалеры в этом танце становятся на колени перед дамой, сажают ее, обманывают, отскакивают от нее, перепрыгивают через платок или карту. На балах, кроме основных, были и другие старинные танцы — гавоты, кадрили, польки. Все зависело от моды и вкусов устроителей балов.

Около девяти часов вечера на балу в частном доме накрывали ужин. Персики и ананасы из своих оранжерей, шампанское и сухое вино своего приготовления. Хозяин не садился за стол и заботился о гостях. Ужин заканчивался в 11-м часу, после чего играли русскую и гости пускались в пляс. Когда хозяин давал знать, то музыка прекращалась, и все разъезжались по домам. Хозяин целовал ручки дам и обнимал знакомых, трепал их по плечу. Улица заполнялась экипажами.

James Jacques Joseph Tissot

James Jacques Joseph Tissot

Балы были настолько важной частью дворянской жизни, что весь остальной досуг был подчинен подготовке к ним. В дворянских домах ни на минуту не умолкало звучание клавикордов, пение и танцевальные уроки. В конце XVIII века появился клавесин — дедушка нынешнего фортепиано. Музыка и танцы были частью дворянского образования.

Wilhelm Gause Hofball in Wien

Балы позволяли дворянским детям усваивать азы хороших манер и светских приличий. Именно тогда появляются книги хороших манер. Одна из них, появившаяся при Елизавете Петровне, учила, что «большая вежливость — это учтивый обман», «истинное учтивость — это одолжение», «притворное лукавство — это обхождение», «всякое излишнее вредно, а наипаче в обхождении».

Святослав Гуляев.Пушкин на балу

Дворянский бал был школой общения для людей. На балу влюблялись и выбирали невесту и жениха. Именно поэтому балы имели такую долгую историю. В наше время история балов возобновляется.

В. Первунинский. На балу

Крымские балы, картина Владимира Первунинского

Берта Моризо.На балу

В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Все ярко, все бело кругом.

II.

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…

III.

Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Всё это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег (27) ;
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец Финляндки молодой (28) !

IV.

Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.

V.

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,

VI.

Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, - тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.

VII.

Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Всё потеряв невозвратимо;
И всё равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.

VIII.

Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно-вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из блюда, полного водою,
Выходят кольца чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
«Там мужички-то всё богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!» Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев(29)
.

IX.

Морозна ночь; всё небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий; дева
К нему на цыпочках летит
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? (30) Смотрит он
И отвечает: Агафон.

X.

Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть;
Но стало страшно вдруг Татьяне…
И я - при мысли о Светлане
Мне стало страшно - так и быть…
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло все. Татьяна спит.
XI.

И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена;
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой;
Две жордочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
Положены через поток:
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она.

XII.

Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла - и что ж? медведь за ней!

XIII.

Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак;
Кряхтя, валит медведь несносный;
Пред ними лес; недвижны сосны
В своей нахмуренной красе;
Отягчены их ветви все
Клоками снега; сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.

XIV.

Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он всё вослед:
И сил уже бежать ей нет.

XV.

Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом всё глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик, и шум;
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
И в сени прямо он идет,
И на порог ее кладет.

XVI.

Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.

XVII.

Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верьхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет:
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ (31) !
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.

XVIII.

Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь…
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали; он к дверям идет.

XIX.

И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Всё указует на нее,
И все кричат: мое! мое!

XX.

Мое! - сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной.
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает (32)
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленской; свет блеснул;
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.

XXI.

Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленской; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался… хижина шатнулась…
И Таня в ужасе проснулась…
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
«Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?»

XXII.

Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин;
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека(33) ,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.

XXIII.

Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады,
Да Мармонтеля третий том.
Мартин Задека стал потом
Любимец Тани… Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.

XXIV.

Ее тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, мятель
И прочая. Ее сомнений
Мартын Задека не решит;
Но сон зловещий ей сулит
Печальных много приключений.
Дней несколько она потом
Все беспокоилась о том.

XXV.

XXVIII.

И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране (36) ;
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.

XXIX.

На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздается звон.
Но вскоре гости понемногу
Подъемлют общую тревогу.
Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.
Вдруг двери настежь. Ленской входит,
И с ним Онегин. «Ах, творец! -
Кричит хозяйка: - Наконец!»
Теснятся гости, всяк отводит
Приборы, стулья поскорей;
Зовут, сажают двух друзей.

XXX.

Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.

XXXI.

Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но, девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Каррикатуры всех гостей.

XXXII.

Конечно, не один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный)
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и блан-манже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиял,
Ты, от кого я пьян бывал!

XXXIII.

Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встает; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке,
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Ее здоровье первый пьет
И ей куплет передает.

XXXIV.

Пошли приветы, поздравленья;
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе родили жалость:
Он молча поклонился ей,
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.

XXXV.

Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом
Сосед сопит перед соседом;
Подсели дамы к камельку;
Девицы шепчут в уголку;
Столы зеленые раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.

XXXVI.

Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок - верный наш брегет;
И к стате я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!

XXXVII. XXXVIII. XXXIX.

Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.

XL.

В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.

XLI.

Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.

XLII.

Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Всё те же: их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.

XLIII. XLIV.

Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И наклонясь ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет - и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленской мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.

XLV.

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла…
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленской снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули - больше ничего -
Вдруг разрешат судьбу его.

Из поэмы «Светлана» В. А. Жуковского в разных изданиях либо выделяется, либо не выделяется запятыми (27) Смотри «Первый снег», стихотворение князя Вяземского. (Прим. А. С. Пушкина). (28) См. описания финляндской зимы в «Эде» Баратынского. (Прим. А. С. Пушкина). (29) Зовет кот кошурку
В печурку спать
Предвещание свадьбы; первая песня предвещает смерть.
(Прим. А. С. Пушкина). Одна из подблюдных песен. Исполняется во время гадания. (30) Таким образом узнают имя будущего жениха. (Прим. А. С. Пушкина). (31) В журналах осуждали слова хлоп, молвь и топ как неудачное нововведение. Слова сии коренные русские. «Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ»(Сказка о Бове Королевиче). Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения:
Он шип пустил по-змеиному.
(Древние русские стихотворения)
Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка. (Прим. А. С. Пушкина). (32) Один из наших критиков, кажется, находит в этих стихах непонятную для нас неблагопристойность. (Прим. А. С. Пушкина). (33) Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг, как замечает Б. М. Федоров. (Прим. А. С. Пушкина). (34) Пародия известных стихов Ломоносова:
Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит солнце за собою, - и проч. (Прим. А. С. Пушкина). (35) Буянов, мой сосед,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пришел ко мне вчера с небритыми усами,
Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком...
(Опасный сосед).
(Прим. А. С. Пушкина). Проснитесь, спящая красотка (франц.). Прекрасная Нина. Прекрасная Татьяна. (36) Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали неприличие сего стиха. (Прим. А. С. Пушкина).

Здравствуйте уважаемые.
Закончим сегодня с 5 главой бессмертного романа. Напомню, что закончили в прошлый раз вот тут вот:
Итак...

Но чай несут; девицы чинно
Едва за блюдички взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все.
И бал блестит во всей красе.

Как говорится-а теперь дискотека:-) Неудивительно то, после чай с ромом. Парис, если забыли-это илионский (троянский) царевич, виновник развязывания Троянской войны. О нем, как и обо всей войне мы с Вами немало говорили вот тут вот ( - это крайний пост, надо перейти по гиперссылкам к первому).
Но самое важное, что Буянов умчал Пустякову! А то я за нее так волновался:-))

В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.

Да, мы с Вами помним о фут-фетишизме Александра Сергеевича, разбирали уже:-))) Но вот чего он Албана вспомнил -не пойму. Если не ошибаюсь, это Альбан (Альбани) Франческо (1578-1660) — второстепенный итальянский художник, последователь академизма. Ключевое слово здесь-второстепеннный. Поэтому даже не знаю, почему вспомнился он Пушкину

Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.

Итак, пикаперы-записывайте: вальс-2 минутный отдых, потом снова вальс. Повторить 17 раз-и девушка Ваша:-)

Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале все дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Всё те же: их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.

Мазурка-это как то вот так:

Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Все видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.

А красиво...."Господа, проследуем в котильон". На бандитских разборках в 90-ые здорово бы эта фраза звучала. Кстати, если кто знает- это старинный танец — разновидность кадрили.

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла...
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули — больше ничего —
Вдруг разрешат судьбу его.

Ну дурак....ой дурак.....
Продолжение следует...
Приятного времени суток.

«Однообразный и безумный» - так охарактеризовал танец вальс А.С.Пушкин в «Евгении Онегине».
Одноообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный,
Чета мелькает за четой.

Ну, «однообразный» - это еще как-то понять можно. Но вот почему «безумный»?
Оказывается, у вальса тогда была репутация непристойного, излишне вольного танца. В тогдашних правилах говорилось: «Танец сей, в котором, как известно, поворачиваются и сближаются особы обоего пола, требует надлежащей осторожности, … чтобы танцевали не слишком близко друг к другу, что оскорбляло бы приличие».
Эх, посмотрели бы те, кто писали эти правила, как танцуют сегодня без всякой «надлежащей осторожности»! Они бы подумали, что попали в дом умалишенных или на какой-то сатанинский праздник.

Гете тогда считал вальс настолько интимным, что клялся, что не позволит своей будущей жене танцевать его ни с кем, кроме себя.
Недоброжелательно относился к вальсу и Байрон. С насмешкой он писал тогда об этом танце:
Рука партнера очень лихо
Украдкой проскользнуть под вырез лифа,
Иль беспрепятственно погладить талию,
Иль … помолчим мы скромно … и так далее.
А дама может ручкою своею
Партнеру сжать плечо и даже шею.
Духовники считали вальс «греховным», «вульгарным» и «непристойным».

Когда вальс появился в России, к нему отрицательно отнеслась Екатерина-2. А Павел-1, взойдя на престол, специальным указом запретил танцевать вальс в России. Особенно против вальса была жена Павла-1 Мария Федоровна. Долго находился под запретом вальс и в Англии.

Но вальс упорно продолжал пробивать себе дорогу. Его критикуют, запрещают, но не танцевать уже не могут. Современник в 1791 году писал: «В Берлине мода на вальс и только на вальс». Даже угрюмый старик Державин, увидев танцующих вальс, воскликнул: «Нет! Нет! Самое пламенное воображение поэта никогда не может породить подобного».

Наконец, и в России вальс приобрел большую популярность, и даже переплюнул европейцев. Это признавали даже европейские путешественники. В середине 19 века они писали, что русские настоящие мастера вальса, и танцуют его с такой быстротой, ловкостью, почти воздушностью, каких не выдержит ни англичанин, ни немец, ни француз.

Вальс! Удивительный танец, которому уже два века покоряется весь мир.
Если на сердце грустинка –
Мало ли вдруг почему!
С вальсом поставьте пластинку,
Все расскажите ему.
С легким изящным поклоном
С вами простится печаль.

Вальс – это все-таки вальс!
Пусть на земле нашей старой
Новые вальсы звучат…
Пусть восхищенные парни
Кружат счастливых девчат.
Пусть в тишине затаенной
Кружатся звезды для нас…
Вальс – это танец влюбленных,
Вальс – это все-таки вальс!

Не одну прекрасную дамскую ножку я отдавил своей ступней 43-го размера пока учился танцевать этот вальс. Почему-то трудно он мне давался.
Вальс по праву называют королем танцев, а Иоганна Штрауса – королем вальса. Он написал 168 вальсов, не считая множества разных полек, кадрилий, маршей, мазурок и оперетт. В 1856 году он приехал в Россию, в Петербург, где давал концерты до 1865 года, и где имел ошеломляющий успех. Модны даже стали прически под Штрауса.
Иоганн был молод (31год), красивый, стройный, им восторгались все, особенно женщины. Но Штраус безумно влюбился в Ольгу Смирнитскую, весьма милую, образованную в музыкальном отношении девушку. Она даже сама неплохо сочиняла музыку. Мучительна для него была эта любовь. Родители Ольги были против такого брака, и когда Иоганн попросил у них руки дочери, получил отказ. «Капельмейстер не лучшая пара для дворянки».

Об этих концертах Штрауса в Петербурге и о страстной любви его к Ольге Смирнитской в 1971 году вышел фильм «Прощание с Петербургом». Жаль, что этот замечательный фильм немного подзабыли и не показывают сегодня по телевидению.
Уже в наше время, вышла книга австрийского журналиста Томаса Айгнера «Иоганн Штраус – Ольга Смирнитская. 100 писем о любви». В этой книге (ее можно скачать в интернете) все письма Иоганна к Ольге. Вот отдельные выдержки из этих писем, по которым можно почувствовать, какая страстная и красивая была у них любовь.
«Мой ангел, Ольга, я снова совершенно счастлив и хочу целовать Тебя миллион раз»
«Так возьми же мое сердце, чтобы оно могло доказать Тебе, как любит Тебя»
И вот еще:
«Когда плачет сердце, это любовь. Когда от сердца рыдает музыка, это вечная любовь»
Уезжая из России, Иоганн написал трогательный вальс «Прощание с Петербургом». В этом вальсе плачет его сердце по Ольге и рыдает музыка.
В 1865 году Штраус дал последний концерт и покинул Россию. Его провожали неистовыми аплодисментами.

О вальсе сказано не мало,
Он в песнях и стихах воспет,
И сколько б танцев не бывало,
А лучше вальса, право, нет.
Сказал поэт, и он прав.

В 60-70 годы в выходные и праздничные дни в парках и других местах отдыха играли духовые оркестры. Я с замиранием сердца слушал в их исполнении вальсы «На сопках Маньжурии», «Амурские волны», «Киевский вальс», «Севастопольский вальс», вальсы из кинофильмов «Берегись автомобиля», «17 мгновений весны», «Мой ласковый и нежный зверь» и другие.
Я помню вальса звук прелестный
Весенней ночью в поздний час.
Его пел голос неизвестный
И песня чудная лилась.
Да, то был вальс прелестный, томный,
Да, то был дивный вальс!
Теперь зима и те же ели,
Покрыты сумраком стоят,
А под окном шумят метели,
И звуки вальса не звучат.
Где ж этот вальс старинный, томный,
Где ж этот дивный вальс!
Н.Листов

Вальс! Есть ли танец лучше, красивей? Раздаются голоса, что вальс сегодня не моден, устарел. Это не верно. В свое время были модными твист, семь-сорок, разные буги-вуги и чарльстон. Где они сегодня? А вальсу вот уже два века покоряется мир.
Да, сегодня его реже танцуют, но он звучит всюду: в серьезной и легкой музыке, в опере и оперетте, в балете и песне. Слова о том, что вальс устарел и не моден опровергает композитор Э.Колмановский в песне на слова Е.Евтушенко «Вальс о вальсе»
Вальс устарел, говорит кое-кто смеясь,
Век усмотрел в нем отсталость и старость,

Почему не могу я забыть этот вальс?
Твист и чарльстон, вы заполнили шар земной,
Вальс оттеснен, без вины виноватый,
Но затаен он всегда и везде со мной,
И несет он меня, и качает меня, как туманной волной.

Смеется вальс над всеми модами века,
И с нами вновь танцует старая Вена,
И Штраус где-то тут сидит, наверно,
И кружкой в такт стучит,
На нас не ворчит, не ворчит.

Вальс воевал, он в шинели шел запылен,
Вальс напевал про Маньчжурские сопки,
Вальс навевал нам на фронте "Осенний сон",
И как друг фронтовой не забудется он.
Вальс у костра где-то снова в тайге сейчас,
И Ангара подпевает, волнуясь,
И до утра с нами сосны танцуют вальс,
Пусть проходят года, все равно никогда
Не состарится вальс.

Поет гармонь, поет в ночном полумраке,
Он с нами, вальс, в ковбойке, а не во фраке,
Давай за вальс поднимем наши фляги,
И мы ему нальем, нальем,
И споем, и споем.
Робок, несмел наплывает мой первый вальс,
Никогда не смогу, никогда не смогу
Я забыть этот вальс.

Нет, не устарел вальс. Красота не стареет, она вечная.

Обозрение ЕО нельзя завершить без экспонирования его стихов, стилистики и строфики. Для лексической стороны романа характерна стилистическая полифония, то есть гармонизирующее сочетание слов с различной речевой окраской. Совсем иное дело в лирике, где Пушкин следует правилам «школы гармонической точности», отбирая слова, поэтически просвеченные жанровыми контекстами, например элегическими.

В ЕО стилистические игры происходят почти на каждом участке текста. Заученный с детства наизусть отрывок: «Уж небо осенью дышало, / Уж реже солнышко блистало, / Короче становился день, / Лесов таинственная сень / С печальным шумом обнажалась, / Ложился на поля туман…» (4, XL) содержит в ландшафтном описании легкие колебания стиля. Уже в первых двух стихах (5, 6) на фоне тождества ритма, словоразделов, ударного вокализма, анафорических зачинов, глагольных рифм подчеркнута в пределах общего смысла разница грамматических форм и, как следствие, стилистическое неравенство двух олицетворений, где «небо», дышащее осенью, напоминает о приподнятом стиле XVIII века, а «солнышко» веет сказочностью и детством. Те же явления в ст. 7-10. Стих «короче становился день», взятый вне контекста, звучит информационно-прозаически, следующие два стиха своим торжественно-мистериальным олицетворением высоко поднимают стилистическую «планку», а ст. 10 снова возвращает к звучанию ст. 7. Так стилистические волны вписываются в ритмы строф.

То же происходит в конце (4, XL) и внутри всей строфы (4, XLI) без изменения повествовательной точки зрения, отчего все 24 стиха так естественно усваиваются читателями любого возраста. Здесь надо отметить, что Пушкин позволил себе «назвать девою простую крестьянку» (из примечания к строфе 4, XLI). Перед современниками пришлось оправдываться, хотя даже они вряд ли смогли принять изменение «В избушке, распевая, девка / Прядет», так как замена разрушает стилистику зимнего описания. Тем удивительнее, что «хлев» как рифма к «деве», будучи «блокирован поэтизирующим контекстом» (И. М. Семенко), оставляет ландшафт стилистически не тронутым.

Структурно-стилевые вариации в ЕО порой выглядят как резкие сломы. Это встречается и в повествовании, но заметнее всего на переходе из плана героев в план автора и обратно. Знаменитый отрывок о русской осени неслучайно запоминают от ст. 5. Неискушенному читателю нелегко связать лирический пассаж, открывающий строфу (4, XL): «Но наше северное лето, / Карикатура южных зим, / Мелькнет и нет: известно это, / Хоть мы признаться не хотим» – с первым шагом в увядающую природу: «Уж небо осенью дышало». А между тем подобные сдвиги, когда на первый план поочередно выступает то автор, то герои, происходят в ЕО сплошь да рядом. Это монтажный принцип романа. В стиле автора царит атмосфера непринужденной «болтовни», доверительно-интимный тон. Впрочем, общая тональность ЕО сложнее, так как она представляет собой «сплав лирики, патетики и иронии» (Ю. М. Лотман). Изысканно-скептическая интонация ст. 1–4, варваризм «карикатура», остроумная переброска эпитетов, филигранный звуковой узор «Хоть мы признаться не хотим» – все это проведено в совершенно ином стилистическом регистре, чем общеизвестная осенне-зимняя панорама.

По сходной причине отлучена от запоминания строфа (4, XLII), может быть, гораздо более эффектная. Во-первых, ее ст. 3, 4 являют собой авторскую «врезку» внутрь ландшафта в виде скобочной конструкции. Сама эта «врезка» с двойным смысловым дном: кажется, что автор подсмеивается над шаблоном русской рифмы («морозы» – «розы»), а на самом деле подбрасывает составную рифму («морозы» – «рифмы розы»). Во-вторых, строфа (4, XLII) осложнена пеленой добавочных смыслов: отсылками к столичным залам («Опрятней модного паркета / Блистает речка, льдом одета»), к зимнему петербургскому «Дню Онегина», напрямую – через «серебрящиеся морозы» к воротнику, который «морозной пылью серебрится», опосредованно – через «Первый снег» Вяземского. На композицию «Первого снега» ориентировано и соотношение между XLI и XLII строфами с контрастным переходом от мрачноватой поздней осени к блистающей зиме. Потерян для широкой публики и «На красных лапках гусь тяжелый», не способный полететь с диким «крикливым караваном». «Тяжелый гусь» великолепен и сам по себе, и тем, что своей «тяжестью» и своим намерением «плыть по лону вод» вплетается в гусиный лабиринт мотивов, отдаленно связанный с третьестепенными персонажами, даже с Онегиным и автором. Вообще «Первый снег» Вяземского дополнительно освещает не только строфу (4, XLII), но и другие места ЕО, являясь в целом одним из генераторов того праздничного упоения жизнью, которое наполняет пушкинский роман в стихах, несмотря на трагические штрихи в судьбе героев и самого автора. Игнорирование стилистического чтения романа, согласно «движению словесных масс» (Ю. Н. Тынянов) и ассоциативному вихрю мотивов, отрезают от ЕО громадные объемы поэтического содержания, оставляя его не востребованным для читателя. ЕО – это образ мира, явленный в стиле. Стиль ЕО и его словесная выраженность полностью зависят от стиха. В структуре романа важную роль играют фрагменты прозы, а некоторые критики, начиная с В. Г. Белинского, находили в ЕО прозаическое содержание, растворенное в стихах. Однако, скорее всего, проза в ЕО, равным образом как и «прозаическое содержание», лишь подчеркивает стиховой характер романа, который отталкивается от чуждой ему стихии. ЕО написан классическим размером «золотого века» русской поэзии, четырехстопным ямбом. Его прямое рассмотрение здесь неуместно, но блистательный результат его применения в ЕО легко увидеть внутри строфы, специально изобретенной Пушкиным для своего романа.

ЕО – вершина строфического творчества Пушкина. Строфа ЕО – одна из самых «больших» в русской поэзии. В то же время она проста и именно поэтому гениальна. Пушкин соединил вместе три четверостишия со всеми вариантами парной рифмовки: перекрестной, смежной и опоясывающей. Тогдашние правила не допускали столкновения рифм одинакового типа на переходе от одной строфы к другой, и Пушкин добавил к 12 стихам еще 2 со смежной мужской рифмой. Получилась формула АбАбВВггДееДжж. Вот одна из строф:

(1) Однообразный и безумный,

(2) Как вихорь жизни молодой,

(3) Кружится вальса вихорь шумный;

(4) Чета мелькает за четой.

Замкнутость и автономность строфы создает условия для содержательной и сюжетной многоплановости ЕО, обеспечивая свободный и одновременно отчеркнутый строфической границей переход от темы к теме. Периодическое возвращение строф напоминает функцию «метронома», с которым надо считаться, но эти же рамки, наложенные Пушкиным на самого себя, провоцируют их блистательное преодоление в разнообразии и богатстве ритмических и интонационно-синтаксических узоров каждой строфы. Можно прибавить, что поэтический порыв и строфический каркас соотносятся между собой в ЕО, как «волна и камень».